Добрый вечер, ребята. Я не представляюсь. Спасибо всем. Благослови Господь всех вас. Давайте полижем мир. Давайте сделаем это!

Глава 1

Однажды в понедельник, ровно два года назад, я пришел к выводу, что зачеркивать крестиками даты в календаре по меньшей мере бессмысленно. Неожиданно я осознал, что это глупое до безобразия занятие не дает ровным счетом ничего, кроме, пожалуй, приравнивания самого себя к заключенному, отбывающему срок. Удивительно, что раньше я тратил на это время, сам толком не понимая зачем, и был совершенно убежден в необходимости такого занятия, несмотря на то что всегда считал себя логически мыслящим человеком.
Понедельник — не самый лучший день для начинаний, как бы это ни было абсурдно, учитывая то, что именно с понедельника начинается неделя. Но тем не менее именно в этот день я снял со стены исчерканный крестами календарь и швырнул его в урну.
И это оказалось на удивление просто, гораздо проще, чем я предполагал. Дело в том, что избавиться от чего-либо сложно до тех пор, пока ты сам внутренне не можешь это отпустить, опасаясь последствий возможного избавления: эдакая вариация психической зависимости, только без химических веществ. Насколько я дорожил этими крестиками в календаре, которые отсчитывали мои дни без нее, настолько сложно было принять решение послать его ко всем чертям и отправить в урну.
А следом — люди. Чем они лучше этой бумаги? Разумеется, я имею в виду не физическое сравнение, иначе можно подумать, что я черт знает на что намекаю. Но если подразумевать исключительно моральный аспект, повторю вопрос: чем они лучше? Поэтому — все в урну.
В конечном счете, все устроено просто: хаос стремится к определенности, и любая система, которой не подходит тот или иной человек, от него избавляется. Проблема только в том, что один человек не может представлять всю систему. Создать — может, но представлять — нет. Даже до того, как выбросить тот проклятый календарь, я должен был его откуда-то взять. Это была система, наша с ней система. Была, но развалилась. И пойми я раньше, что только такой и может быть ее судьба, возможно, поступал бы иначе. Но человек, к сожалению, существо глупое и учиться может только на собственных ошибках.
Гораздо позднее, когда одна подруга меня спросила, как случилось, что я так хорошо могу понимать некоторые вещи, я ответил, что в моей жизни однажды наступил момент, когда мне пришлось в полной мере расплатиться за свое непонимание, и расплата эта была весьма неприятной. Немало времени прошло, прежде чем я понял, что это был совершенно справедливый и ожидаемый результат. Я до сих пор не знаю, почему она задала этот вопрос: потому ли, что действительно считала, будто я кое-что смыслю в определенных вещах, или просто из лести, а быть может, в ее вопросе таилась издевка, — как бы то ни было, ответил я ей совершенно серьезно. Подругу эту, кстати, зовут Маша, и речь в этом повествовании пойдет в том числе и о ней.
Продолжая мысль, добавлю, что проблема многих, и прежде всего талантливых, людей состоит в том, что они, наделенные этими самыми талантами, думают, будто не нуждаются в остальных и смогут достичь чего захотят только благодаря собственной уникальности и неповторимости — и, в конечном счете, ломают себе шею. Они стремятся избавиться от всего ненужного, еще ничего толком не имея, и не замечают этой главной своей ошибки из-за самонадеянности. Глупость, не правда ли? Пожалуй, со стороны это действительно кажется глупостью — но лишь до тех пор, пока, сам того не замечая, не окажешься в подобной ситуации, опомнившись только тогда, когда от тебя избавились или когда сам избавился от всех вокруг и остался один на один с пустотой.
Красоту, я полагаю, тоже следует считать талантом.

Пролог

Погода была хорошая. На борту судна стояли двое, облокотившись на бортик, смотрели на воду и разговаривали. Один из них мужчина на вид лет около тридцати, в красной футболке, спортивных штанах и кедах. По первому взгляду на него ясно было, что деньги у него, судя по всему, какие-никакие, но есть, и чувствует он себя в жизни вполне уверено. Второй имел вид бывалого десантника, в одних шортах, с солидным животом, на босу ногу и с большим серебряным крестом на шее. Лицо его было суровое, вид доминантный и чувствовал себя, не иначе, королем на этой небольшой посудине. Да он и был им – судно было его. Губы его двигались не спеша, произношение было характерным, как бы с претензией:
               - Костя, я вот смотрю и никак не пойму. Как можно приехать на природу и ходить вот так? – он показал рукой на кеды собеседника. – Понимаешь, природа это природа. Как можно по ней ходить в кедах… сколько бы они ни стоили.
               Собеседник его молчал, стараясь уловить интонации, предсказать возможный ход дальнейшего разговора и выбрать тактику, не подавая, впрочем, никакого вида о деятельности, происходящей в его мозгу, и придав себе как можно более простой вид.
               Здоровяк помолчал и продолжил:
               - Вот так надо. Хоть воздух почувствовать. Воду. Ты хоть ногами пройдись по песку… Нет, я все понимаю. Привыкли вы так. Нет, я конечно не знаю, кем ты работаешь, сколько зарабатываешь. Но знаю вот что... Таким как ты все вот так само достается… Ну ясно, родители там, родственники может. Помогли устроиться. А чего так не жить. И делать ни черта не надо.
               Снова возникла пауза. Костя по прежнему молчал.
               - Сейчас молодежь вообще не та пошла. Ни черта не умеет. Да и интересы у вас не те. И отдыхать не умеете.
               Костя повернул наконец голову в сторону собеседника и сказал негромко:
               - Я забыл. Тебя как зовут?
               Здоровый посмотрел на него:
               - Гоша. Или дядя Гоша.
               - Послушай Гоша. Все ведь просто. Веду себя я так, как мне удобно. Все, что зарабатываю, мое. Все что не зарабатываю – не мое. Вот, собственно, и все.
               - Вот как ты думаешь, сколько мне лет?
               - Не знаю. Пятьдесят. Может, пятьдесят пять.
               Гоша покачал головой, изображая умудренность житейским опытом:
               - Пятьдесят два. Я пятый десяток разменял. Понимаешь, жизнь, она такая… Но я одно понял...

— Книгу я посвящу одному полудурку. Встретил как-то такого. Смотрю и думаю: герой моего романа. Вот про него и писать буду.
Проговорив это, мужчина крупной комплекции откинулся на спинку кресла, втянул очередную порцию дыма из «Коибы»^[1] и с удовольствием выпустил его, делая туман в кабинете еще более густым.
— Саш, я вентиляцию включу? — спросил другой — худощавый, хорошо одетый, приятной наружности, — вставая с кресла напротив. — Все хочу сказать: окно открою, да вспоминаю, что тут нет окон.
— Может, оно и к лучшему, что нет?
— Возможно, и так.
Щелкнула кнопка, зашумел вентилятор.
— Ваня, вообще эти сигары столько стоят, что дым от них должен быть лучше всякого воздуха, — сказал крупный мужчина и выпустил изо рта новую порцию.
— Так что с книгой? — спросил его собеседник, усаживаясь обратно в кресло. — Закончил уже?
— Да не-е-ет! Только начинаю! Страничку, может, написал. Или две.
— Ну ясно. Это ведь дело не быстрое... Зато, представляешь, на обложке автор: Александр Судьбоносный. А, как звучит! И не какой-нибудь бездушной монографии, а художественного произведения! Приятно же, наверное, будет подержать в руках собственную книгу...
Судьбоносный задумался. Разумеется, он уже тысячу раз представлял себе эту картину: как получит напечатанный тираж — целую гору книг, — возьмет одну, повертит в руках, рассмотрит, оценит и загордится. В хорошем смысле слова загордится — вроде того, почувствует гордость за полученный результат. Не более.
— А ты тоже напиши! — сказал он наконец. — И будет на обложке: Иван Блок.
— Знаешь, в чем проблема? — спросил худощавый.
— В чем?
— В том, что Блок уже был.
— А-а-а, — промычал Судьбоносный и набрал в рот сигарного дыма.
— Как назовешь? — спросил Блок.
— Кого?
— Как кого? Книгу.
— Пока я назвал ее «Пляски розовой лошади».
— Это сказка, что ли? — спросил озадаченный Блок.
— Ага, — ответил Судьбоносный, зевая. — Фэнтези. Знаешь... Не совсем для малышей, а для тех, кто постарше.
— А-а-а... — в свою очередь многозначительно изрек Блок. — Почитать дашь?
— Ну...
На несколько минут установилась тишина.
Вдруг дверь резко открылась, и в комнату ворвался мужчина — щегольски одетый, в капитанской фуражке, — прошелся по кабинету, подбежал к сидевшим в креслах собеседникам сначала с одной стороны, затем с другой и оглядел все, что было на столе (коробку сигар «Коиба» и бутылку рома «Гавана Клаб» пятнадцатилетней выдержки).
— А мы такой на Ямайке пили! — вдруг вскрикнул он.
— Это кубинский ром, — спокойно ответил Судьбоносный.
— Здравствуйте! — сказал Блок, обращаясь к гостю.
Тот будто не заметил этой реплики и даже не посмотрел на Блока.
— Странно, конечно, что на Ямайке вы пили кубинский ром... — начал было Судьбоносный, но гость перебил его:
— А мы пили, пили! — крикнул он и отбежал от стола.
— Что ж, пили так пили, — примирительно ответил Судьбоносный. — Кстати, познакомьтесь: это мой очень хороший друг Иван Сергеевич Блок.
И он жестом указал на сидящего напротив Блока.
— Иван Сергеевич — ученый, изобретатель, и вообще...
Блок повернулся к гостю и протянул было руку, чтобы наконец поздороваться и познакомиться, но тот неожиданно отвернулся и убежал, крикнув уже в коридоре:
— А ром мы тоже, тоже пили!
Хлопнула дверь. Блок посмотрел на Судьбоносного и после некоторой паузы произнес:
— Нет, я, конечно, ничему не удивляюсь...
— Но?.. — продолжил мысль замявшегося Блока Судьбоносный.
— ...Но что это было?
— Это был капитан Назаров.

[1] «Коиба» (Cohiba) — марка кубинских сигар премиум-класса. — Здесь и далее примеч. ред., если не указано иное.

Романтическое начало

За те дни множество раз находил я ее лицо в лицах других людей, но лишь на какое-то мгновение — до тех пор, пока не осознавал, что это невозможно. «Нет, не может быть», — говорил я себе. Каждый раз этого мгновения было достаточно для них, чтобы в ответном взгляде обозначить вопрос, какую-то смесь удивления, недоумения и любопытства, в которой любопытство перевешивало всё. Люди вообще часто недооценивают взгляды, жесты, мимику, какие-то мельчайшие движения губ, глаз, бровей, на самом деле все решающие. Едва заметный поворот или наклон головы, говорящий, по сути, то же самое, что мог бы сказать язык, делает это лучше для двоих понимающих, потому что это, говоримое и понятное обоим, не озвучено и потому не понятно никому, кроме них. Этого мгновения, когда мой взгляд встречался с их взглядами, было достаточно, чтобы в их головах созревало несколько десятков предположений, пусть и не оформленных еще в законченные предложения, вроде: «Почему он на меня так смотрит?», «Я ему интересна?», «Мы знакомы?», «Откуда мы можем знать друг друга?» — и так далее. Некоторые из них утвердительные, некоторые вопросительные — с одной и той же, впрочем, формулировкой, отличные только этим кривым знаком, который ставят в конце, когда все не так однозначно: «Я его где-то видела…» и «Я его где-то видела?».
Каждый раз я, неспособный ничего с этим поделать, чувствовал себя нелепо, уподобляясь голодному щенку, который бродит по городу и заглядывает в лица прохожих своими большими добрыми глазами с такой надеждой в их глубине, что отказывая ему лишь потому, что поделиться просто нечем, невольно чувствуешь себя злодеем. Порой она, то есть идущая впереди другая, похожая на нее потоком черных волос, ложащихся на плечи, вызывала приступ лютой ревности, потому что ее рука была вложена в руку того, другого, не мою. «Это не она», — говорил я себе, но, толком не осознавая, зачем я это делаю, обгонял их — ее и ненавистного его — и оборачивался: просто так, на всякий случай, убедиться, что это все же не она. Но после — и это было самым нелепым — я, уже не в состоянии остановиться в этом порыве, направлял свой взгляд на него, прямо в глаза, и он, недоумевая, читал в нем, исполненном отчаяния и ненависти, такой вызов, что невольно на долю секунды, спустя которую наши взгляды уже расходились, замедлял шаги.
Как безумный я ходил по этому поросшему бурьяном городу (что уже не так часто встретишь в городах покрупнее), среди старых, начала прошлого века домов, иногда спускаясь на набережную той холодной реки, которая, говорят, единственная вытекает из огромного озера, тогда как десятки или даже сотни других в него, это озеро, впадают. Мой взгляд сквозь решетку ограды, которая (что символично) нас разделяла, вернее не позволяла мне приблизиться, скользил по глади воды, темной и отчасти поэтому сравнимой с гладью ее черных волос, и разум мой безнадежно повторял, не находя ему замены, именно это слово: единственная.
Видя там, вдалеке, окончание, неотвратимо приближающееся и потому заставляющее и без того уставшее сердце стучать еще более отрывисто, дошедший почти до крайности разум порождал сам для себя выбор, безумный, но ожидаемый: налево — по лестнице вверх, снова в город, к старым и знакомым уже домам, от которых словно веет духом старины, скучной, но теплой; или направо, к ограде, а затем, через нее, — вниз, камнем, к ней, в нее, на мгновение и навсегда.
На обратном пути я заходил в ресторан, в котором услужливый и всегда готовый предложить, по его мнению, лучшее пиво официант, только завидев меня в дверях, радостно бежал, чтобы встретить и усадить за столик, делая это так естественно, что любой на моем месте поймал бы себя на мысли, будто невольно начал верить в то, что действия этого подлизы самые искренние.
Я заказывал пиво, то же самое, что и в прошлый раз, впрочем, уже даже не называя его, потому что оба мы играли в эту игру, в которой он услужливо предлагает (разумеется, самое лучшее), а я уступчиво следую его рекомендациям. Я делал так, потому что в действительности мне было все равно. В действительности нам обоим было все равно, но мы продолжали изо дня в день играть в эту дурацкую игру, каждый раз одинаково начиная ее и одинаково заканчивая, не имея друг к другу ничего, кроме уже ставшего привычным набора движений.
Я заказывал пиво, а когда кружка оказывалась пуста, закрывал глаза, и слегка захмелевшее воображение несло меня вдоль ограды, сквозь которую я смотрел на нее — единственную, близкую и недостижимую, и приближало к тем, держащимся за руки двоим, усиливая ощущение ревности от становящегося все ближе звука его отвратительных шагов рядом с ней. И тогда, лишенный сил это выносить, я открывал глаза и, очнувшись, снова ощущал запах старого теплого помещения и уже наяву слышал приближающиеся шаги спешащего предложить добавку официанта.

Знаете, что главное, когда работаешь психологом?
Не принимать близко к сердцу то, с чем к тебе приходят люди: истории из жизни их самих, детей, мужей, жен, родственников, коллег по работе и связанные со всем этим душевные переживания, — и уж тем более не ввязываться во все это. Цинично, но зато правда. Пациент ушел — и забыть о нем. До следующего раза. А не получается — бросайте эту работу. Таков мой вам совет.
Поступаю ли я так же?
В детстве, помню, мой отец, который потом умер от рака легких, выкуривал по две пачки в день и только и делал, что говорил мне:
 — Не кури, сынок!
После чего доставал очередную сигарету. Каждое утро он заходился кашлем минут на пять, пока не отхаркает всю желтую вязкую мокроту, скопившуюся в его бронхах. Даже когда врачи ему сказали, что болен он основательно и перспективы пожить уже никакой, думаете, он бросил? Как бы не так! Курил по-прежнему много и по-прежнему каждый раз говорил одно и то же:
 — Никогда не кури, сынок!
 А вот теперь и я не лучше него: советовать-то советую, а сам... Бывает по-разному. Впрочем, слушать меня или нет — решайте сами и поступайте, как хотите. В конце концов, каждый волен выбирать, как ему относиться к тем или иным вещам. Для кого-то любое дело — чистый формализм, а для кого-то — часть жизни. Для меня второе. Потому-то я и решил рассказать эту историю, иначе забыл бы сразу, как только все это случилось, — да и самой истории, скорее всего, не произошло бы.
 Психология — наука странная. Да и кто такой психолог? Не тот ли, к кому приходят плакаться в жилетку и ныть о своих проблемах? К психиатру с большинством из такого добра не пойдешь. Мол, извините, доктор, но, кажется, у меня шизофрения. Каково? А вот другое ведь дело — прийти к психологу и начать вроде такого: «Знаете, я так переживаю по поводу того, что мой муж мне изменяет, но не хочу его бросать, потому что иначе с ума сойду или вообще покончу с собой, потому что я люблю его, и нужен он мне так, что аж коленки дрожат, когда о нем думаю, но вот только шляется он как последняя сволочь, и вообще я его ненавижу». Вот это случай для психолога. Давай, разбирайся, разматывай клубок хитросплетений, который сформировался в голове у этой барышни к тридцати годам. А завязываться он начал еще в детстве, когда родители ставили ее в угол за какие-то провинности или ругали какими-то словами… Ну, насчет детства — это классика, всем известная прописная истина.
 Те психологи, которые просто предлагают пациенту пройти тот или иной тест и после обработки результатов дают интерпретацию с парочкой стандартных советов, конечно, выигрывают. Тут никакой привязки вообще. «У вас часто бывают поносы? Да; нет; затрудняюсь ответить». Из шести сотен вопросов двести — по сути одинаковые, только по-разному заданные. И в итоге вывод: повышенная тревожность. Да, капитан, именно так. Пациент уходит и думает потом, что с этим делать... А таких специалистов, между прочим, девяносто процентов.
 На свою голову, я таким не стал, да и никогда не был. То ли Фрейд на меня так повлиял, то ли склад характера сказался, но только всегда, еще со времени обучения в институте, я в каждом случае хотел докопаться до истины. Почему Фрейд, тогда как куча ребят посовременнее есть, спросите вы. Определенно сказать не могу, но только его работы произвели на меня такое впечатление, что захотелось так же, как сыщик, копаться в недрах чужого подсознания в поисках истины, настоящей причины и, находя эту самую причину, пытаться ее изменить, облегчить или вовсе устранить страдания пациента.
 Сперва институт, потом работа в казенном учреждении «Семья». Знаете, такое, куда мамочки приводят своих чад, чтобы посоветоваться по тем или иным вопросам: то в семье сложности, то никак не решат, куда поступать (хотя вряд ли тут поможет психолог, если уж честно), то с друзьями отношения не клеятся. Такая своего рода богадельня. Платили, конечно, копейки, но зато и делать почти ничего не требовалось. Клиентов было мало, случаи в большинстве своем неинтересные, и значительную часть времени я тратил на чтение книг и мечты о том, как бы открыть свое дело: хотелось чего-то более серьезного, чем прозябать здесь.

Запись от 18 марта 2016 года

 — Познакомились мы в клубе. (Смеется.) Ну да, где ж еще-то.
 — Например, в библиотеке…
 — Ага. В библиотеке я, может, и была всего раз или два.
 — Я тоже нечасто, честно говоря.
 — Но уж читали вы явно больше, чем я!
 — Кто знает...
 — Умные люди всегда любят прибедняться. Наверняка вы прочли сотни книг по психологии, психоанализу и что там еще есть…
 — Ага, о том, что сидит в головах у людей и как выуживать их секретики.
 — Точно-точно… (Смеется.)
 — А потому давайте продолжим выуживать ваши.
 — Ой… Я даже думать об этом не хочу. Обо всем том, что произошло… И вспоминать все это.
 — Но, полагаю, вы как раз за этим ко мне и пришли…
 — Не знаю. Все это так сложно.

 Я думаю, что она и не очень-то лукавила, когда говорила, что не знает, зачем пришла ко мне. А она часто повторяла это, когда разговор вот так поворачивался, — цеплялась за другую тему, начинала вилять туда-сюда, и уже ничто не могло вернуть ее в прежнее русло. В русло разговора по существу, призванного помочь мне докопаться до сути. До какой сути, спросите вы? В том-то и дело, что никогда не знаешь, до какой.
 Если говорить о сути, то совсем неважно, в чем она состоит, главное — найти ее и определить. Но еще важнее сделать так, чтобы человек принял эту информацию и смирился с ней. Но в этом конкретном случае я с самого начала знал, что будет очень сложно даже первое — найти.
 Да и потому ли она пришла? Зачем она вообще пришла? Я до сих пор задаюсь этим вопросом и не могу ответить на него однозначно. Но все же думаю, что она решила обратиться ко мне (или к кому-то другому) по совсем иным причинам. Не затем, чтобы копаться в себе.

 — Ну, и что в клубе?
 — В каком клубе?
 — В том, где вы познакомились.
 — А… Пафосный такой клуб был. Типа закрытый. Мы же тогда еще студентками были, дуры, можно сказать. Короче, казалось, что это круто.
 — А это не круто?
 — Я думаю, каждому свое.
 — Что вы имеете в виду?
 — Я имею в виду, что если ты — студентка из обычной семьи, совсем небогатой, то есть родители дают тебе деньги, в общем, только на проезд, заказываешь в этом клубе шампанское за десять тысяч рублей, то… то знаете, это как-то не клеится…
 — Но вы заказывали?
 — Да… Но я тогда не понимала…
 — Может быть, это нормально, если мужчина готов платить?
 — Я тоже так думала. Тогда. А теперь думаю, что так быть не должно. Не должно! (Речь ускоряется, голос дрожит.) Потому что… Потому что если кто-то платит за, сука, шампанское, то кто-то другой тоже должен будет заплатить…
 (Всхлипывания, затем звук шагов, после чего голос становится более спокойным, но эмоции все еще сдерживаются с трудом.)
 — Извините, мне надо идти.
 (Звук захлопнувшейся двери.)

Конец записи

Одиночество

Знаете ли вы, что такое одиночество?
Я смотрю на расставленные вокруг стола стулья: три белых и один розовый. Смотрю на обои в широкую бордовую вертикальную полоску и вижу твой портрет на них, огромный, в полстены. Затем смотрю в окно и вижу тебя, обнаженную, качающуюся на качелях в нашем саду, в лучах жаркого летнего солнца. Значит, времени осталось совсем мало. Вспоминаю, что сейчас, говорят, зима. Но я не верю. Сейчас я никому не верю. А себе — особенно.
Когда все началось, ты говорила: «Я хочу розовый стул. Хочу, чтобы ты мне его принес». А я... Я всегда смотрел на тебя, улыбался и думал, что, если только захочешь, я принесу тебе что угодно. А потом вот появился он. Откуда? Я не знаю.
Ты любила кинематограф. Мы с тобой смотрели фильмы. Разные. Но этот Джон Холмс[1] нам нравился больше всего. Актер с большой буквы. Я-то его всегда любил. А ты... Ты уже позже начала, потом, когда мы вместе смотрели. Хотя и до этого было... Это я наверняка знаю. Помню, ты садилась на своем стуле напротив экрана, так что твои ноги в туфлях на высоких каблуках были продолжением (впрочем, это всегда так, но с этим твоим стулом — особенно) розового начала, которого касалась твоя рука...
Это я все устроил. Для тебя. Целые мотки пленки, киноаппаратура, звук — настоящее искусство. А для искусства не жалко времени. Для него времени не существует. И средств. Я вот отдал все. Понимаю людей, которые часами могут стоять перед, скажем, «Великим мастурбатором» Дали. Но это... Все же это несколько не то. Хотя и невероятной глубины искусство и то, и другое. Да и кто знает, что мне на деле ближе, если разобраться.
Иногда ты исчезала. Конечно, будь моя воля, этого бы никогда не случалось, но не все решает моя воля. Хотя, по их мнению, решало все как раз ее отсутствие. И тогда ты уходила от меня, а я оставался один в своей жалкой квартире, тусклой и пустой. Тогда все преображалось... Обычное дело. И скоро опять так будет. Я — один на один с пожелтевшими обоями в своих двух почти пустых комнатах и стопкой видеокассет рядом с телевизором. И тогда я волком выл, лежа на кровати, но они говорили, что так надо.
А потом ты возвращалась. Я возвращал тебя. И все снова преображалось. Снова только мы с тобой и искусство.
Я всегда восхищался твоей красотой, хотя так и не познал тебя. Там, в прошлом, в нашем с тобой прошлом, когда появился он, ты оставила меня, чтобы потом... вернуться, только уже в совсем другое настоящее, мое. Могла ли ты тогда предположить, что поступишь так? Или что я поступлю так? Но ты сделала то, что сделала. И я сделал то, что сделал, — как, впрочем, и все другое — по единственной причине: я любил тебя. И до сих пор люблю.
Ты за окном, качаешься на качелях. Туда-сюда. Твое тело прекрасно. Ты совсем чуть-чуть еще раскачиваешься. Как будто опасаешься. На лице твоем азарт, смешанный со страхом. Я смотрю на розовый стул и вспоминаю, как однажды, точно однажды, обнаружил на нем красные следы.
— Что это? — спросил я, показывая пальцем туда, где твое тело соприкасалось с поверхностью.
Ты, сидя на стуле, повернулась ко мне, обнаженная, так что пятно было отчетливо видно там, где стул касался тебя, и сказала:
— Это он.
Тогда я упрекнул себя за то, что задал глупый вопрос, потому что и так знал ответ, и тем самым еще больше отдалил себя от тебя. Но ты тогда была со мной. В тот вечер и еще несколько дней.
Они говорят, что я убиваю себя. Но нет. Они не правы. По крайней мере, не до конца. Потому что так не убивают. Одиночество убивает. И сегодня оно убьет. Я так решил. А потому сегодня, после долгой разлуки, ты опять со мной, и я пока живу. Однако время наше подходит к концу, и, как всегда, перед тем как исчезнуть, ты пошла в наш сад покачаться на качелях. Снова смотрю на тебя. Как же ты прекрасна! Туда-сюда. Страх уже исчез, волосы разбросаны, руки цепляются за опору все сильнее, расцарапывают ее ногтями... На самом верху ты замираешь и вздрагиваешь, и невольный вскрик иногда вырывается из приоткрытых губ, жадно хватающих горячий воздух в тщетных попытках охладить внутренний жар... Сейчас... Сейчас... Еще миг, и все закончится. Я это знаю, смотрю на тебя и понимаю, что вот-вот...

[1] Джон Холмс (1944—1988) — американский актер, известный по ролям в порнографических фильмах. — Здесь и далее, если не указано иное, примеч. ред.

1. Гостиница

Мы с Бедняковым сидели за столиком на веранде кафе на территории гостиницы Memories Miramar Habana и пили мохито. Эта большая четырехзвездочная гостиница находится  в десяти минутах езды от колониального центра Гаваны и имеет общую большую территорию с трехзвездочной гостиницей Montehabana, в которой мы, собственно говоря, и жили. На этой территории расположены теннисные корты, дорожки для прогулок, бассейны с шезлонгами и барами с напитками и мороженым и несколько открытых кафе, в которых можно очень неплохо пообедать. Ел я в одном из них, правда, всего один раз, в воскресенье, когда у меня был выходной и по какой-то причине я остался в гостинице. Еда там действительно достойная — что, впрочем, неудивительно, потому как, скорее всего, обед и должен быть хорошим, когда платишь за него больше месячной зарплаты среднестатистического кубинца.
Сейчас же был вечер, и после рабочего дня и ужина мы с Бедняковым пошли пропустить по стаканчику. Официанты передвигались вяло, а часто и вовсе не доходили до веранды, ограничиваясь обслуживанием посетителей в части кафе в самой гостинице, а потому мы, допив свои мохито, не особо рассчитывали на то, что кто-то подойдет и можно будет спросить добавки. Я поднялся, собираясь зайти внутрь и взять еще напитков в баре.
— Вам такого же? — спросил я Беднякова.
Он был старше меня и по возрасту, и по должности, поэтому я обращался к нему на «вы». Лет ему было около пятидесяти, работал он у нас начальником отдела бурения, где делали проекты на строительство (бурение) скважин. Я же занимался проектированием наружного обустройства месторождения: трубопроводы, линии электропередач, водоводы и все такое прочее, необходимое для того, чтобы добытую нефть от пробуренной по проекту Беднякова скважины доставить до потребителя. Само собой, ни я, ни Бедняков не работали в одиночку, и за нами стоял целый ряд инженеров. Но все они почти постоянно находились в России, а мы, как главные, частенько бывали на Кубе, чтобы решать возникающие вопросы непосредственно на месте, где бурились скважины и строились объекты. Это была уже наша третья поездка.
— Да, возьми мохито. Сколько там надо? — ответил Бедняков и полез за деньгами.
— Пять куков вроде.
Кук — это конвертируемый песо, валюта для туристов. По своей стоимости кук примерно равен доллару. Туристам можно расплачиваться только такими деньгами, в то время как местные используют обычный песо, который в то время был в двадцать пять раз дешевле. Не знаю, насколько строгим в действительности было правило насчет того, что туристам к местным песо прикасаться нельзя, но на всякий случай мы его соблюдали и местные деньги раздобыть не пытались. К тому же никакого смысла в этом не было: не тратить же их в пустом магазине советского образца на спички и мыло! Да и там-то не потратишь, потому что почти все по талонам.
Я зашел внутрь и стал пробираться сквозь толпу к бару. Народу было много. Столики внутри все оказались заняты, а на сцене готовилась играть какая-то местная группа. Спустя минут пять я пробрался к бармену, сказал: «Дос моитос» («два мохито») и протянул две пятерки, свою и бедняковскую. Тут же раздались звуки первых аккордов: коллектив начал исполнять какой-то испанский (какой же еще?) мотивчик. Я взял два стакана и вернулся за столик.
— Там музыканты сегодня, — сказал я, садясь и передавая один мохито Беднякову.
— Думаешь, стоит зайти? — спросил он, отпив из трубочки.
— Да можно. Для разнообразия.
— Можно... Правда, для меня вся эта их музыка на один манер.
— Есть такое. Ну, там еще женщины... жопами вертят.
— Тогда пошли.
Войдя, мы принялись протискиваться сквозь толпу и в итоге нашли себе место, более или менее подходящее для того, чтобы посмотреть шоу, — не за столиком, конечно, а так, стоя, метрах в трех от сцены. Трое гитаристов играли что-то испанское — как мне казалось, очередную версию малагеньи[1]. Впрочем, слушая их музыку, я каждый раз так думал и в этом был совершенно согласен с Бедняковым, который две минуты назад сказал, что она вся на один манер. Приезжаешь сюда в первый раз, слушаешь — и вроде кажется эта их музыка такой необычной, веселой, задорной, чувственной, что ли... А проходит две недели — и не слышишь в ней ничего, кроме одного и того же бренчания трех аккордов, только обыгрываемых по-разному. Впрочем, наверняка у них к нашей музыке такое же отношение, и какой-нибудь «Ой мороз, мороз» вызывает только желание умереть где-нибудь под березой... Ну, или под пальмой — если уж умирать здесь.
Две кубинки под эту стандартную для здешних мест музыку танцевали стандартный танец: не то самбу, не то румбу, вертели всем, чем полагается вертеть, для того чтобы вызывать у зрителя какие требуется ассоциации. Именно такие у них танцы — со своеобразными намеками на что-то большее. Впрочем, с этими танцами точно как с музыкой: очень скоро все они мне стали казаться одинаковыми, и различались только параметры танцовщиц: больше или меньше задница, грудь, выше или ниже ростом, светлее или смуглее кожа. В остальном — одно и то же.
Выпив примерно половину содержимого своего стакана, Бедняков сказал:
— Ну что, обратно пойдем?
— Пошли... Может, сразу еще взять? Чтоб потом не ходить, — предложил я, показывая на стакан.
— Давай.
Протиснулись к бару и взяли еще два мохито за десятку. Вернулись за столик на улице. Какое-то время прошло в молчании. Каждый думал о своем...

[1] Малагенья — один из традиционных стилей фламенко. Славится богатой мелодией с использованием микротонов.